Неточные совпадения
Но в жизни все меняется быстро и живо: и в один день, с первым весенним солнцем и разлившимися потоками,
отец,
взявши сына, выехал с ним на тележке, которую потащила мухортая [Мухортая — лошадь с желтыми подпалинами.] пегая лошадка, известная
у лошадиных барышников под именем сорóки; ею правил кучер, маленький горбунок, родоначальник единственной крепостной семьи, принадлежавшей
отцу Чичикова, занимавший почти все должности в доме.
Я говорю о внутренней ее свободе, — добавила она очень поспешно, видимо, заметив его скептическую усмешку; затем спросила: — Не хочешь ли
взять у меня книги
отца?
Отец Андрюши был агроном, технолог, учитель.
У отца своего, фермера, он
взял практические уроки в агрономии, на саксонских фабриках изучил технологию, а в ближайшем университете, где было около сорока профессоров, получил призвание к преподаванию того, что кое-как успели ему растолковать сорок мудрецов.
— А где немцы сору
возьмут, — вдруг возразил Захар. — Вы поглядите-ка, как они живут! Вся семья целую неделю кость гложет. Сюртук с плеч
отца переходит на сына, а с сына опять на
отца. На жене и дочерях платьишки коротенькие: всё поджимают под себя ноги, как гусыни… Где им сору
взять?
У них нет этого вот, как
у нас, чтоб в шкапах лежала по годам куча старого изношенного платья или набрался целый угол корок хлеба за зиму…
У них и корка зря не валяется: наделают сухариков да с пивом и выпьют!
— Вот видите, один мальчишка, стряпчего сын, не понял чего-то по-французски в одной книге и показал матери, та
отцу, а
отец к прокурору. Тот слыхал имя автора и поднял бунт — донес губернатору. Мальчишка было заперся, его выпороли: он под розгой и сказал, что книгу
взял у меня. Ну, меня сегодня к допросу…
Мы шли по полям, засеянным разными овощами. Фермы рассеяны саженях во ста пятидесяти или двухстах друг от друга. Заглядывали в домы; «Чинь-чинь», — говорили мы жителям: они улыбались и просили войти. Из дверей одной фермы выглянул китаец, седой, в очках с огромными круглыми стеклами, державшихся только на носу. В руках
у него была книга.
Отец Аввакум
взял у него книгу, снял с его носа очки, надел на свой и стал читать вслух по-китайски, как по-русски. Китаец и рот разинул. Книга была — Конфуций.
— Да везде эти диссонансы, Сергей Александрыч, и вы, кажется, уже испытали на себе их действие. Но
у отца это прорывается минутами, а потом он сам раскаивается в своей горячности и только из гордости не хочет открыто сознаться в сделанной несправедливости.
Взять хоть эту историю с Костей. Вы знаете, из-за чего они разошлись?
Оно написано за двое суток до преступления, и, таким образом, нам твердо теперь известно, что за двое суток до исполнения своего страшного замысла подсудимый с клятвою объявлял, что если не достанет завтра денег, то убьет
отца, с тем чтобы
взять у него деньги из-под подушки „в пакете с красною ленточкой, только бы уехал Иван“.
Завтра буду доставать
у всех людей, а не достану
у людей, то даю тебе честное слово, пойду к
отцу и проломлю ему голову и
возьму у него под подушкой, только бы уехал Иван.
«Буду просить
у всех людей, а не дадут люди, убью
отца и
возьму у него под тюфяком, в пакете с розовою ленточкой, только бы уехал Иван» — полная-де программа убийства, как же не он?
— Верочка, одевайся, да получше. Я тебе приготовила суприз — поедем в оперу, я во втором ярусе
взяла билет, где все генеральши бывают. Все для тебя, дурочка. Последних денег не жалею.
У отца-то, от расходов на тебя, уж все животы подвело. В один пансион мадаме сколько переплатили, а фортопьянщику-то сколько! Ты этого ничего не чувствуешь, неблагодарная, нет, видно, души-то в тебе, бесчувственная ты этакая!
Был еще слух, что молодой русский, бывший помещик, явился к величайшему из европейских мыслителей XIХ века,
отцу новой философии, немцу, и сказал ему так: «
у меня 30 000 талеров; мне нужно только 5 000; остальные я прошу
взять у меня» (философ живет очень бедно).
С своей стороны, дикое, грубое, невежественное православие
взяло верх. Его проповедовал новгородский архимандрит Фотий, живший в какой-то — разумеется, не телесной — близости с графиней Орловой. Дочь знаменитого Алексея Григорьевича, задушившего Петра III, думала искупить душу
отца, отдавая Фотию и его обители большую часть несметного именья, насильственно отнятого
у монастырей Екатериной, и предаваясь неистовому изуверству.
Граф спросил письмо,
отец мой сказал о своем честном слове лично доставить его; граф обещал спросить
у государя и на другой день письменно сообщил, что государь поручил ему
взять письмо для немедленного доставления.
Это «житие» не оканчивается с их смертию.
Отец Ивашева, после ссылки сына, передал свое именье незаконному сыну, прося его не забывать бедного брата и помогать ему.
У Ивашевых осталось двое детей, двое малюток без имени, двое будущих кантонистов, посельщиков в Сибири — без помощи, без прав, без
отца и матери. Брат Ивашева испросил
у Николая позволения
взять детей к себе; Николай разрешил. Через несколько лет он рискнул другую просьбу, он ходатайствовал о возвращении им имени
отца; удалось и это.
— Не об том я. Не нравится мне, что она все одна да одна, живет с срамной матерью да хиреет. Посмотри, на что она похожа стала! Бледная, худая да хилая, все на грудь жалуется. Боюсь я, что и
у ней та же болезнь, что
у покойного
отца.
У Бога милостей много. Мужа отнял, меня разума лишил — пожалуй, и дочку к себе
возьмет. Живи, скажет, подлая, одна в кромешном аду!
Это последнее обстоятельство объяснялось тем, что в народе прошел зловещий слух: паны
взяли верх
у царя, и никакой опять свободы не будет. Мужиков сгоняют в город и будут расстреливать из пушек… В панских кругах, наоборот, говорили, что неосторожно в такое время собирать в город такую массу народа. Толковали об этом накануне торжества и
у нас.
Отец по обыкновению махал рукой: «Толкуй больной с подлекарем!»
Рыхлинский был дальний родственник моей матери, бывал
у нас, играл с
отцом в шахматы и всегда очень ласково обходился со мною. Но тут он молчаливо
взял линейку, велел мне протянуть руку ладонью кверху, и… через секунду на моей ладони остался красный след от удара… В детстве я был нервен и слезлив, но от физической боли плакал редко; не заплакал и этот раз и даже не без гордости подумал: вот уже меня, как настоящих пансионеров, ударили и «в лапу»…
— Папа, будем смотреть на вещи прямо, — объясняла она
отцу при Устеньке. — Я даже завидую Устеньке… Будет она жить пока
у отца, потом приедет с ярмарки купец и
возьмет ее замуж. Одна свадьба чего стоит: все будут веселиться, пить, а молодых заставят целоваться.
У жены Галактион тоже не
взял ни копейки, а заехал в Суслон к писарю и
у него занял десять рублей. С этими деньгами он отправился начинать новую жизнь. На
отца Галактион не сердился, потому что этого нужно было ожидать.
Вот с
отцом у Галактиона вышел с первого раза крупный разговор. Старик стоял за место для будущей мельницы на Шеинской курье, где его
взяли тогда суслонские мужики, а Галактион хотел непременно ставить мельницу в так называемом Прорыве, выше Шеинской курьи версты на три, где Ключевая точно была сдавлена каменными утесами.
Мать
отца померла рано, а когда ему минуло девять лет, помер и дедушка,
отца взял к себе крестный — столяр, приписал его в цеховые города Перми и стал учить своему мастерству, но
отец убежал от него, водил слепых по ярмаркам, шестнадцати лет пришел в Нижний и стал работать
у подрядчика — столяра на пароходах Колчина. В двадцать лет он был уже хорошим краснодеревцем, обойщиком и драпировщиком. Мастерская, где он работал, была рядом с домами деда, на Ковалихе.
— Что же вы про тех-то не скажете? — нетерпеливо обратилась Вера к
отцу. — Ведь они, коли так, сами войдут: шуметь начали. Лев Николаевич, — обратилась она к князю, который
взял уже свою шляпу, — там к вам давно уже какие-то пришли, четыре человека, ждут
у нас и бранятся, да папаша к вам не допускает.
Схоронив три года тому назад своего грозного
отца, он не расширял своей торговли, а купил более двух тысяч десятин земли
у камергерши Меревой,
взял в долгосрочное арендное содержание три большие помещичьи имения и всей душой пристрастился к сельскому хозяйству.
Возьмет Гловацкий педагога тихонько за руку и ведет к двери,
у которой тот проглатывает последние грибки и бежит внушать уравнения с двумя неизвестными, а Женни подает закуску
отцу и снова садится под окно к своему столику.
— Что ты болтаешь, смешная! Как я тебя
возьму? Здесь
у тебя семья:
отец, мать, сестры.
Как нарочно, для подтвержденья слов моего
отца, что с нами ничего хорошего не выудишь,
у него
взяла какая-то большая рыба; он долго возился с нею, и мы с Евсеичем, стоя на мостках, принимали живое участие.
У нас поднялась страшная возня от частого вытаскиванья рыбы и закидыванья удочек, от моих восклицаний и Евсеичевых наставлений и удерживанья моих детских порывов, а потому
отец, сказав: «Нет, здесь с вами ничего не выудишь хорошего», — сел в лодку,
взял свою большую удочку, отъехал от нас несколько десятков сажен подальше, опустил на дно веревку с камнем, привязанную к лодке, и стал удить.
Потом она стала сама мне рассказывать про себя: как ее
отец и мать жили в бедности, в нужде, и оба померли; как ее
взял было к себе в Багрово покойный мой и ее родной дедушка Степан Михайлович, как приехала Прасковья Ивановна и увезла ее к себе в Чурасово и как живет она
у ней вместо приемыша уже шестнадцать лет.
Когда сержант принес мадер и мы выпили по рюмочке, я
взял его за руку и сказал: «Господин сержант, может быть,
у вас есть
отец и мать?..» Он сказал: «Есть, господин Мауер…» — «Мой
отец и мать, — я сказал, — восемь лет не видали меня и не знают, жив ли я, или кости мои давно лежат в сырой земле.
Павел, нечего делать,
взял и горячо поцеловал
у отца руку.
— Так-то так, — возражает старуха, — да что радости! вот
у Петра Васильича сын-офицер из полку приехал,
взял да
отца по шее из дома и выгнал!
Отец мой каждый день выезжал верхом;
у него была славная рыже-чалая английская лошадь, с длинной тонкой шеей и длинными ногами, неутомимая и злая. Ее звали Электрик. Кроме
отца, на ней никто ездить не мог. Однажды он пришел ко мне в добром расположении духа, чего с ним давно не бывало; он собирался выехать и уже надел шпоры. Я стал просить его
взять меня с собою.
Так как я знал, что заботы матушки о моих занятиях ограничатся этими немногими словами, то я и не почел нужным возражать ей; но после чаю
отец меня
взял под руку и, отправившись вместе со мною в сад, заставил меня рассказать все, что я видел
у Засекиных.
— Послушайте, — начала Четверикова, — говорят, вот что теперь надо сделать:
у отца есть другое свидетельство на имение этого старика-почтмейстера: вы
возьмите его и скажите, что оно было
у вас, а не то, за которое вы его судите, скажите, что это была ошибка, — вам ничего за это не будет.
Юлия Матвеевна, подписав эти бумаги, успокоилась и затем начала тревожиться, чтобы свадьба была отпразднована как следует, то есть чтобы
у жениха и невесты были посаженые
отцы и матери, а также и шафера; но где ж было
взять их в деревенской глуши, тем более, что жених, оставшийся весьма недовольным, что его невесту награждают приданым и что затевают торжественность, просил об одном, чтобы свадьба скорее была совершена, потому что московский генерал-губернатор,
у которого он последнее время зачислился чиновником особых поручений, требовал будто бы непременно его приезда в Москву.
Стара была его мамка.
Взял ее в Верьх еще блаженной памяти великий князь Василий Иоаннович; служила она еще Елене Глинской. Иоанн родился
у нее на руках;
у нее же на руках благословил его умирающий
отец. Говорили про Онуфревну, что многое ей известно, о чем никто и не подозревает. В малолетство царя Глинские боялись ее; Шуйские и Бельские старались всячески угождать ей.
— Извольте хорошенько слушать, в чем дело и какое его было течение: Варнавка действительно сварил человека с разрешения начальства, то есть лекаря и исправника, так как то был утопленник; но этот сваренец теперь его жестоко мучит и его мать, госпожу просвирню, и я все это разузнал и сказал
у исправника
отцу протопопу, и
отец протопоп исправнику за это… того-с, по-французски, пробире-муа, задали, и исправник сказал: что я, говорит,
возьму солдат и положу этому конец; но я сказал, что пока еще ты
возьмешь солдат, а я сам солдат, и с завтрашнего дня, ваше преподобие, честная протопопица Наталья Николаевна, вы будете видеть, как дьякон Ахилла начнет казнить учителя Варнавку, который богохульствует, смущает людей живых и мучит мертвых.
Вскоре после того, как пропала мать,
отец взял в дом ласковую слободскую старушку Макарьевну,
у неё были ловкие и тёплые руки, она певучим голосом рассказывала мальчику славные жуткие сказки и особенно хорошо длинную историю о том, как живёт бог на небесах...
— Я, брат, в эти штуки не верю, нет! — весело сказал
отец. — Я, брат, колдунов этих и в будни и в праздники по мордам бивал, — в работниках жил
у колдуна — мельник он, так однажды,
взяв его за грудки…
— Верно, там,
у конюшен; там коляску закладывают. Я его здесь поджидала. Послушайте, скажите ему от меня, что я непременно хочу ехать сегодня же; я совсем решилась.
Отец возьмет меня; я еду сейчас, если можно будет. Все погибло теперь! все потеряно!
На последнем пункте политическая экономия Федосьи делала остановку. Бутылка вина на худой конец стоила рубль, а где его
взять… Мои ресурсы были плохи. Оставалась надежда на родных, — как было ни тяжело, но мне пришлось просить
у них денег. За последние полтора года я не получал «из дома» ни гроша и решился просить помощи, только вынужденный крайностью.
Отец и мать, конечно, догадаются, что случилась какая-то беда, но обойти этот роковой вопрос не было никакой возможности.
Грубовато оно было, слишком специально, много чисто бурлацких слов. Я тогда и не мечтал, что когда-нибудь оно будет напечатано. Отдал
отцу — и забыл. Только лет через восемь я
взял его
у отца, поотделал слегка и в 1882 году напечатал в журнале «Москва», дававшем в этот год премии — картину «Бурлаки на Волге».
Но писать правду было очень рискованно, о себе писать прямо-таки опасно, и я мои переживания изложил в форме беллетристики — «Обреченные», рассказ из жизни рабочих. Начал на пароходе, а кончил
у себя в нумеришке, в Нижнем на ярмарке, и послал
отцу с наказом никому его не показывать. И понял
отец, что Луговский — его «блудный сын», и написал он это мне. В 1882 году, прогостив рождественские праздники в родительском доме, я
взял у него этот очерк и целиком напечатал его в «Русских ведомостях» в 1885 году.
Вечером того же дня, отслужив панихиду, они покинули Болотово. Возвращались они тем же путем, каким ехал ночью старик. Очутившись против Комарева, которое с высокого берега виднелось как на ладони,
отец и дочь свернули влево. Им следовало зайти к тетушке Анне и
взять ребенка, после чего Дуня должна была уйти с
отцом в Сосновку и поселиться
у его хозяина.
Для этого ему необходимо было повидаться с
отцом Яши,
взять у него денег и уговориться с кем-нибудь занять место пастуха во время его отсутствия.
— Да, убили… — сказал нехотя Дымов. — Купцы,
отец с сыном, ехали образа продавать. Остановились тут недалече в постоялом дворе, что теперь Игнат Фомин держит. Старик выпил лишнее и стал хвалиться, что
у него с собой денег много. Купцы, известно, народ хвастливый, не дай бог… Не утерпит, чтоб не показать себя перед нашим братом в лучшем виде. А в ту пору на постоялом дворе косари ночевали. Ну, услыхали это они, как купец хвастает, и
взяли себе во внимание.
— Уж вы меня извините,
отец Христофор, а я собираюсь написать бумагу архиерею, что вы
у купцов хлеб отбиваете.
Возьму гербовую бумагу и напишу, что
у отца Христофора, значит, своих грошей мало, что он занялся коммерцией и стал шерсть продавать.
— Что ж, я очень рад, — сказал он и пожал плечами. — От души тебя поздравляю. Теперь представляется тебе прекрасный случай расстаться со мной, к великому твоему удовольствию. И я вполне тебя понимаю. Жить
у старика-отца, человека больного, полоумного, в твои годы, должно быть, очень тяжело. Я тебя прекрасно понимаю. И если бы я околел поскорей, и если бы меня черти
взяли, то все были бы рады. От души поздравляю.
Бывало, забыв лекции и тетради, сидит он в невеселой гостиной осининского дома, сидит и украдкой смотрит на Ирину: сердце в нем медленно и горестно тает и давит ему грудь; а она как будто сердится, как будто скучает, встанет, пройдется по комнате, холодно посмотрит на него, как на стол или на стул, пожмет плечом и скрестит руки; или в течение целого вечера, даже разговаривая с Литвиновым, нарочно ни разу не взглянет на него, как бы отказывая ему и в этой милостыне; или, наконец,
возьмет книжку и уставится в нее, не читая, хмурится и кусает губы, а не то вдруг громко спросит
у отца или
у брата: как по-немецки"терпение"?